Когда-то, в глубокой юности, хороший мой товарищ, Игорь Михайлов, удивил меня тем, что отказался идти на встречу с Борисом Гребенщиковым. Борис в то время был нашим кумиром, встреча намечалась в узком кругу, а потому я был несказанно удивлён отказу.
“Как так ты не идёшь? – удивлённо вопрошал я .
“Да видел я его, отвечающим на вопросы, – лениво ответил Игорь, – лучше бы он рта не открывал…”
“Но песни то его тебе нравятся?” – продолжал упорствовать я.
“Да, песни нравятся и песни я слушать буду, – всё так же лениво ответствовал мой товарищ, – только вот на встречу не пойду. Общение – это совсем другое. Петь он умеет, а вот остальное – лажа!”
Игоря уже давно нет на этом свете, давно уже он топчёт райские кущи, но тот разговор непонятным образом запал мне в душу. Особенно часто он вспоминался, когда я раз за разом отмечал, что какой-то нравящийся мне человек: певец-ли, музыкант, актёр, художник (в принципе, любой человек, красиво исполняющий свою работу), в личном общении оказывался “слабым звеном”. Смотреть, как он исполняет что-то “не-творческое” и слушать его рассуждения, оказывалось не то чтобы противно, но как-то неинтересно. Сия причуда реальности, не давала мне покоя достаточно долго, пока, в конце концов, я не понял, что во многих случаях творец и его произведение – это две совершенно разные вещи! И как только произведение отрывалось от своего создателя, так тут же становилось самостоятельным. Ибо очень и очень часто, творец во время творения и после творения – это два совершенно разных человека.
Казалось бы, как же это может быть? Да очень просто. Дело в умении фокусировать сознание. Гений в момент рождения чуда – это человек, полностью сосредоточенный на том, что он делает, отсюда и результаты. А после акта рождения шедевра из демиурга он превращается в обычное существо по той простой причине, что не может качественно сосредоточиться над остальными действиями. Они ему кажутся второстепенными, он ленится до них снисходить и проявлять по отношению к ним должное внимание. Да и силёнок ему на это не хватает. В этом-то вся и загогулина.
Однажды, никому ещё не известный Николай Гоголь, пишущий тогда под псевдонимом Алов, пришёл в середине дня в дом Пушкина, с целью попросить мэтра оценить его вирши. Однако, усталый слуга сказал, что сделать сие никак не можно, ибо Александр Сергеевич почивают-с. “Понимаю, понимаю, – закивал Гоголь, – как же, как же. Пиит. Творил целую ночь. Теперь отдыхает” “А вот ничегошеньки и не творил, – желчно обронил слуга, протирая какой-то предмет мебели, – в картишки-с всю ночь с господами офицерами проиграл-с. Продулся в пух и прах и с горя лёг спать. Такие вот дела”.
Можно понять удивление Николая Васильевича, ибо он, как и всё мы, грешные, желал думать, что предмет его обожания постоянно пребывает в акте творения, но действительность оказалась тривиальней.
Некогда, сам и Пушкин, в молодости своей, пребывая в экзальтированном подъёме перед экзаменом, поспорил с Антошей Дельвигом, кто будет первым целовать руку Гавриила Романовича Державина. Ту великую руку, что вывела строки нетленной, вызывающую восторг в умах, оды “Вольность”. Стоя перед входной дверью, они ругательски ругались, дабы отвоевать друг у друга этот счастливый шанс. С замиранием сердца они прислушивались к звукам в сенях, трогательно надеясь первыми услышать заветный голос. И вот послышался звук открываемой двери, а потом такой родной и полный небесной музыки глас вопросил стоявшего в сенях служителя:
“А что, служивый, где здесь у вас нужник?”
Переглянулись тут Саша с Антошей и почему-то отпало у них желание лобызать богоподобную руку…”
Подобное отрезвление, с течением времени, происходит со всеми нами. В определённый момент мы понимаем, что герои наши тоже люди. Они ходят в туалет, чистят зубы, чешутся, матерятся в адрес гаишников, куксятся от переедания и делают ещё множество понятных нам вещей, кои время от времени проделываем мы сами. Но приходит время, сии скучные персонажи попадают на сценически подмостки и с ними снова происходят решительные и разительные перемены. Они сосредотачиваются, концентрируются и начинают рождать чудо из пустоты.
Для этой концентрации им нужны, конечно, особые условия. Кого-то просто заводит внимающая публика, кому-то нужна доза наркотика или алкоголя, иные проводят целый ритуал, дабы впасть в желанный транс: одевают на себя “счастливые предметы, мнут в кулачках амулеты, произносят магические формулы. Некоторых боксеров тренеры лупят по щекам, дабы вызвать у них чувство ярости. У каждого своё. И что особенно важно: только в этих специфических условиях они могут нормально сосредоточиться, взвинтить себя и явить шедевр. Попробуйте изменить у них хоть одну составляющую этой настройки и вы увидите, что никакого шедевра не будет. Цветок умрёт нераспустившимся. Таковы реалии наших кумиров.
Правда, не всё так однозначно. Среди всей этой звёздной пыли есть вполне реальные куски метеоритного железа. Того, что не распадается в эту самую пыль от времени, а продолжает оставаться железом весь отведённый ему жизнью срок. Когда-то давно доводилось читать мне, что серьёзные японские ученики боевых искусств в определённый период жизни вдруг отмечали, что совершенно не важно где учиться у своего учителя: на татами ли или в обычной жизни. Оказалось что мастер – он всегда мастер. Он не бывает не-мастером в туалете, при вождении машины или во время беседы. А потому они внимательно наблюдали как мастер берёт чашку, как завязывает шнурки, как поливает цветы – мастер во всём оставался мастером. Он всё время пребывал в состоянии ожидания чуда, а потому и безотлагательно являл оное в окружающую жизнь.
Кстати, слово мастер достаточно удобно к использованию его в русском языке, ибо происходит не от английского “mаster”, а от санскритского “мàстака”, что означает высшую точку головы. Поэтому мастер (на древнерусском – мастàк) это тот, кто постоянно пребывает на вершине, в то время как для всех остальных, кто лишь изредка орлом взмывает в божественные выси, на наш взгляд, уместным будет слово “подмастерье”. Это правильное слово и оно достаточно точно отражает реальность.
Мастер категория редкая, а потому зачастую нам кажется, что в нашей жизни таких людей нет, но достаточно лишь внимательно оглядеться и увидеть что это не так. Они есть. Да, они не лезут на телеэкран, не устраивают рекламные скандалы, не участвуют в шумных тусовках. Они делают своё дело. Не всегда им удаётся до конца “удерживать планку” и, тем не менее, даже в этом состоянии они умудряются не скатываться в подмастерья. В качестве примера я приведу отрывок из недавно попавшей мне в руки книги А. Макаревича “Сам овца”. Он, конечно же, грешит пристрастностью, но в качестве примера этот отрывок достаточно показателен:
“Юрка (Ильченко) вообще был (да, наверное, и остался) необыкновенно легким человеком. Я, пожалуй, легче и не встречал. Он был настоящий человек рок-н-ролла. Деньги у него тогда в принципе не водились, а если случайно и появлялись, то расставался он с ними с радостью, граничащей с отвращением. Места проживания он менял так часто, что домом ни одно из них назвать было нельзя. От его паспорта, сложенного обычно вчетверо, милиционеры падали в обморок. Хипповое начало было у него не элементом моды, как у девяноста процентов тусовки, а росло где-то внутри, как небольшое дерево. Комплексами он не страдал вообще, и это как раз затрудняло длительное общение с ним людей, комплексы имеющих, то есть всего остального человечества.
Он подтверждал собой ту истину, что если человек талантлив, то талантлив во всем. Брал в руки карандаш – и оказывалось, что он прекрасно рисует. Пробовал шить – и через неделю уже делал это лучше и быстрее всех остальных, и половина Питера ходила в построенных им клешах. Делал гитары, на которых сам и играл
Не было в нем только стержня, без которого невозможно ни одно дело довести до конца. Я это очень чувствовал, когда он писал какую-нибудь новую песню. После того как он находил что-то для себя главное – удачное четверостишие, музыкальный ход, в общем, феньку, – вся остальная работа по доделке теряла для него всякий интерес, и я безуспешно пытался заставить его что-то подчистить. Хотя песни он писал отличные, на гитаре играл именно так, как надо, не поражая скоростью, но очень вкусно и с удивительным ощущением стиля – то, что у большинства наших виртуозов отсутствует.
Про его манеру петь я уже не говорю. Вообще петь по-русски умели тогда единицы, не корежа русский язык английским прононсом (меня от этого могло стошнить прямо на сейшене). У нас и сейчас-то от этого далеко не все отделались, а уж тогда это, видимо, казалось единственным способом сблизить свои беспомощные поэтические опыты с как бы проверенным американским роком. Юрка пел удивительно – абсолютно по-русски, легко и свободно, и это был настоящий рок. (В жизни он слегка заикался и говорил голосом, отнюдь не наталкивающим на мысль, что этот парень может петь.) Думаю, что был он одним из лучших вокалистов нашего рока вообще – по тем временам во всяком случае…”
Вы что-нибудь слышали об Ильченко? Наверное, нет? Это нормально, я тоже о нём ничего не слышал, пока мне в руки не попала книга Макаревича. Я и до сих пор с ним не знаком. Очень может быть, что сейчас он спился, скурился или просто распался на звёздную пыль – постоянно удерживать ощущение жизни в её высшей точке очень сложно. Важно, что такие мастера всё-таки есть!
Возвращаясь к заголовку и закрывая тему, хотелось бы подвести итог. Итак, какова разница между тремя понятиями: мастер, подмастерье и ремесленник? Ответ наш будет следующим:
Человек, который занимается творчеством в какой-то области, но не производит артефактов, в которых чувствуется рука господа Бога – ремесленник. Человек, время от времени выдающий в свет шедевры – подмастерье. А тот, кто творит шедевры постоянно – мастер. Вообщем, неплохая классификация, на наш взгляд. А как на ваш?